Как черпать силы из книг:
от института и Ирана до танцев и Тибета

К сожалению, вместо хинди меня распределили в группу японского языка (что обычное дело для университета с 53 иностранными языками, где невозможно находить каждый год 8 добровольцев для изучения монгольского, сингали или суахили, и приходится применять диктаторские меры). Языки распределялись в зависимости от того, насколько успешно сдан был вступительный экзамен по английскому. При хороших оценках «нагружали» японским, китайским или корейским, при более скромных результатах давали европейский язык или считавшийся самым легким среди восточных языков хинди. Оставим мою досаду за скобками.

Естественно, первым порывом для заведения «дружбы» с японским языком был поиск вдохновения в книгах. Выбор пал на классику ХХ века, произведение Абэ Кобо «Женщина в песках». Если коротко, то на протяжении всей книги главные герои живут в доме, который заносит песком. Днем они от песка избавляются, ночью их засыпает снова, и этот бесцельный тяжелый труд длится бесконечно. Очень напоминает состояние студента первого курса, хочу вам сказать. Ночью 5 часов учишь ненавистные иероглифы, а на утро их не помнишь, и так по замкнутому кругу.

В общем, на третью неделю обучения я пополнила очередь к декану из желающих просить смену языка. Декан был закален такими просьбами и на мое «Мне хочется повеситься от этих иероглифов!» предложил почитать что-нибудь художественное, чтобы проникнуться великой японской культурой. «Читала, мне теперь еще больше хочется повеситься!» — взвыла я. Декан посмеялся над моим литературным выбором и отправил в библиотеку за Акуниным (который, к моему стыду, на тот момент для меня был только автором «Турецкого гамбита», но, вообще-то, он японист по профессии и даже псевдоним его взят с японского — 悪人, дословно «плохой человек»). Как вы понимаете, под японские похождения Фандорина дело пошло веселее, и я очень скоро втянулась в изучение языка.

За годы обучения я сформировала свой «золотой фонд» японской литературы, которую читать и познавательно, и приятно, и (почти) безопасно для психики. «Художник зыбкого мира» Казуо Исигуро, «Исповедь маски» и «Золотой храм» Мисимы, «Тысячекрылый журавль» Ясунари Кавабата. О самурайских временах можно почитать «Десять меченосцев» Эйдзи Ёсикава и «Сёгун» Джеймса Клавелла. Японские стихи — это отдельная категория. Моя самая любимая подборка, пожалуй, это «Спутанные волосы» Ёсано Акико, окрещенной у нас «японской Ахматовой», в переводе Елены Михайловны Дьяконовой. О древнем мире лучше читать сами древние тексты, они удивительно актуальны по сей день: «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон и «Повесть о принце Гэндзи» Мурасаки Сикибу. Уровень аллюзий в последней просто захватывает: вместо того, чтобы изъясниться прямо, герой упоминает лишь строчку из известного на тот момент стихотворения; его собеседник не только его понимает, но и отвечает строчкой из народной песни; а читателю на руки в дополнение к самой книге выдается увесистое приложение со всеми упомянутыми произведениями, чтобы он хоть что-то понял в этих намеках. Чтобы перевести такую вот игру в бисер наяву, переводчица «Повести» Татьяна Львовна Соколова-Делюсина жила на даче практически в изоляции 13 лет, посвящая все свое время работе над текстом.

Упомянутые книги, на мой взгляд, достаточно понятны читателю без профессиональной подготовки, но при этом признаются японцами как образцы хорошей литературы и адекватной репрезентации их культуры. Найти книгу такого уровня нелегко. Например, на растиражированные «Мемуары гейши» у меня аллергия как на сборник худших предрассудков о Японии, а популярного Харуки Мураками сами японцы называют «воняющий сливочным маслом» (バタ臭い, «бата кусай»). В Японии сливочное масло появилось на прилавках совсем недавно под воздействием Запада и до сих пор воспринимается как что-то чуждое. Мураками с его увлечением джазом и вином транслирует не японские, а западные ценности, чем вызывает отторжение у многих его соотечественников.

С другой стороны, обращаться к литературе, которую сами жители страны считают у себя «лучшей», тоже надо с опаской. Например, возьмем двух лауреатов Нобелевской премии по литературе родом из Китая: Гао Синцзянь и Мо Янь. Это значимые литературные фигуры по мнению китайцев, но иностранцы вряд ли могут ими насладиться сполна. Надо быть уже глубоко погруженным в культурный контекст, чтобы оценить литературный дар автора. Стиль Мо Яня очень похож на стиль Пелевина (во-первых, автор стебется беспрестанно, и надо такой стиль стеба любить; во-вторых, неплохо бы понимать, над чем он стебется). Гао Синцзянь больше напоминает по стилю Шишкина, но для понимания этого совмещения сна с реальностью тоже нужна колоссальная фактическая подготовка. Его произведение «Гора души» вплетает в рефлексию о результатах культурной революции и мифы севера Китая, и личные переживания автора в полусне, что сделало книгу особо ценной для старшего поколения китайцев, но весьма сложной в прочтении для непосвященного читателя.

Зато существует достаточно романов о Китае, заслуженно популярных среди иностранцев. Юн Чжан в «Диких Лебедях» прекрасно описывает историю Китая с начала до 90х годов ХХ века через историю трех поколений своей семьи. Богатый (и фактически верный!) исторический контекст сопровождается незаурядным сюжетом. Если у вас есть возможность прочитать только одну книгу о Китае, прочтите «Лебедей». «Пекинская кома» Ма Цзяня, которого можно назвать китайским Солженицыным, рассказывает о жизни при Мао и событиях на площади Тяньаньмэнь 1989 года с точки зрения участника (а Ма Цзянь был участником до своей эмиграции). Здесь немного больше политического подтекста, хотя и в «Лебедях» его достаточно. Ставшая хрестоматийной в Америке трилогия о жизни крестьян в Китае 20х годов «Дом земли» Перл Бак заслуженно любима (вошла в обязательные к прочтению списки литературы в американских университетах и многократно рекомендована Опрой Уинфри с экранов телевидения и в ее «книжном клубе»), хотя и вызвала ожидаемую критику со стороны китайцев из-за того, что, во-первых, автор не китаянка и не всю жизнь прожила в Китае, а во-вторых, для хрестоматийной книги фокус произведения достаточно узок и вообще слишком далек от настоящего времени. На мой взгляд, книга все равно заслуживает внимания, а любителям полного погружения в культуру я бы предложила обратиться к китайской классике.

Есть четыре краеугольных романа в китайской литературе: «Путешествие на Запад», «Речные заводи», «Троецарствие» и, самый известный из них, «Сон в Красном тереме». Если для носителя русского языка уместен возглас «Пушкин – это наше все», то «Сон в Красном тереме» является «всем» для китайца. Это один из немногих конфуцианских текстов, который не только не подвергся критике во время Культурной революции, но и был использован лексикографами при разработке современного официального диалекта китайского языка путунхуа. При Академии наук Китая существует институт «Сна в красном тереме», возник раздел литературоведения по изучению этого текста — «красноведение» (紅学, «хунсюэ»), и до сих пор регулярно издаются статьи и книги, помогающие трактовать роман или изучающие китайскую культуру на его основе.

Хотя конкретные семьи, жизнь которых описана в романе, выдуманы, в Китае появилось немало мест, воссоздающих объекты из «Сна». В какой-то момент после погружения в этот мир у меня уже начал складываться план путешествия по Китаю, но тут в руки попали книги о Тибете и маршрут был значительно расширен.

Точнее, началось все с Шамбалы. Даже нет, не так. Все началось с Шангри-Ла. В написанной в 1930х годах книге «Потерянный горизонт» Джеймс Хилтон описал все идеалистические представления западного мира о Тибете, которые существуют по сей день. Капиталистическому миру Европы и Америки, погрязшему в войнах, алчности и суете, противопоставляется находящийся за многокилометровыми горами мир, исполненный гармонии. Помимо культивации спокойствия и долголетия, его обитатели заняты коллекционированием всех интеллектуальных достижений человечества на случай, если цивилизации будет нанесен вред во время войн. При всей наивности повествования в романе, Джеймс Хилтон первым в современной литературе сформулировал миф о Шамбале, прочно сидящий в нескольких культурах под разными названиями.

Развенчать этот миф попытался австриец Генрих Харрер в автобиографическом романе «Семь лет в Тибете». В его описании быта Тибета конца 1940х годов сквозит небольшая надменность, хотя многие детали он описал подробно, а его подвиги от дружбы с далай-ламой до бегства в Лхасу из Индии в трудных для человека условиях подтверждены фактически. Но то, о чем Харрер умолчал, намного интереснее того, о чем он написал. В книге не описано, как он добывал пропитание в течение двухлетнего пути в Тибет (воровство и грабеж), был ли политический мотив в его сближении с далай-ламой (был шпионом ЦРУ) и имел ли он какое-то отношение к набравшему силу нацизму на его родине (был членом СС). Последний факт стал известен только благодаря подготовке к экранизации его книги с Бредом Питтом в главной роли, и после разгромных статей в прессе Бред настоял на добавлении сцен с главным героем на фоне свастики и изменении некоторых диалогов. Учитывая это и более чем скромный литературный талант Харрера, в этом редком случае фильм лучше книги, на мой взгляд.

Во время пребывания Харрера в Тибете находился еще один шпион, Хисао Кимура, который даже продал Харреру пистолет. В отличие от последнего, Кимура повествует о Тибете достаточно трезво, уважительно отмечая все хорошее, что он встретил в людях, но при этом правдиво описывая, что тибетцы того времени не умели или не знали. Его книга «Японский агент в Тибете» является прекрасным описанием народа, и я бы даже сказала, самым полным, если бы не антропологическое исследование нашего соотечественника Гомбожаба Цыбикова.

Исследование быта и обычаев «Буддист-паломник у святынь Тибета» читается как детектив, и до сих пор остается самым полным исследованием, хотя и было издано в конце 1910х годов. Отдельного упоминания заслуживают его фотографии тогда запретного города Лхасы — Цыбиков продал их стоявшему на грани банкротства журналу National Geographic, и именно после публикации этих фотографий в 1905 году журнал создал свой бренд (текст второстепенен по отношению к фотографии) и пережил финансовые трудности.

Этих описаний было достаточно для того, чтобы я отправилась в Тибет. На пути из китайского города Синин в Лхасу, бессонной ночью на самой высокогорной Цинхай-Тибетской железной дороге в мире, на высоте километров так пять (когда руки и ноги в «мурашках», будто затекли, но это не проходит часами), я открыла для себя еще одно замечательное произведение российского востоковеда — короткое, но красочное описание истории Тибета Львом Гумилевым. Уверенный в непогрешимости своей теории пассионарности, Лев Николаевич мог иногда приукрасить историческую истину ради складности повествования, но после его изложения история Тибета укладывается в голове очень хорошо. Например, немногие знают (хорошо, лично я не знала), что в XVII веке Далай-лама был самым настоящим объединителем и главой государства, а распространение буддизма было не самоцелью, а сигналом политическим союзникам и средством валидации власти элит (как принятие православия на Руси или распространение буддизма в Японии). Потом, выражаясь терминами Гумилева, свой пассионарный запас эти правители и военачальники растеряли и в итоге оказались поглощенными Китаем.

В свете такой большой политической роли Далай-ламы становится более понятна судьба Шестого Далай-ламы. По преданию, он не желал полностью отречься от мирских утех, а тем более вникать в политические сложности. Он писал стихи, выпивал, «общался» с женщинами, чем сильно огорчал свое окружение, ожидавшее от него бурой деятельности на других поприщах. После нескольких безответных просьб одуматься со стороны своих советников, Далай-лама VI как-то раз ушел гулять и не вернулся. Окружение облегченно начало искать следующего или «настоящего» далай-ламу, и поиски длились долго, пока среди стихотворений почившего ламы и не прочли строки:

Белый журавль,
Одолжи мне крылья свои.
Полечу я не дальше Литханга,
И оттуда вскоре вернусь.

Сановники отправились в Литханг и очень быстро нашли нового далай-ламу, что подтвердило, что «ушедший» (или, скорее, «уйденный») лама был настоящим. А время подтвердило, что стихи его были и правда хороши — они сейчас положены в основу многих песен Тибета и даже издаются в переводе. Эти же строки, «Белый журавль, одолжи мне крылья свои» стали заглавием вышедшей недавно художественной книги, написанной тибетцем о многих событиях страны в ХX веке, и пока единственной из написанных местными, что мне понравилась.

Во время пребывания в Тибете очень многие обычаи мне показались подозрительно знакомыми по тому, что я видела в Сибири. Естественно, я не первая, кому пришла в голову такая мысль. Николай Рерих со своей семьей провел в экспедиции около пяти лет, исследуя связи народов от Индии до Алтая. Посещая по его следам Алтай, в ближайшем населенном пункте к священной у алтайцев горе Белухе, я услышала миф о Беловодье, который удивительно напомнил рассказы о Шамбале и Шангри-Ла, которые я слышала до этого.

Книги вдохновили меня не только на кратковременные путешествия, но и на переезд в другую страну. После выпуска я устроилась работать в международную компанию, и через несколько лет стало возможным переехать за рубеж для расширения опыта. Если вы дочитали до этого места, я думаю, вы уже догадались, что хотела я в Азию, но выбор с конкретной страной оказался нелегким. Мне хотелось получить опыт, который был бы полезен после этого в России: понять, что можно хорошего перенять и лучше понять будущих потенциальных партнеров. Несмотря на свою специализацию в университете и даже пройденное интервью на японском, были сомнения, насколько я впишусь в полностью японский коллектив (привет книге «Страх и трепет» Амели Нотомб), и вообще как много актуального я там узнаю. У китайцев можно было бы много чему поучиться, но только не в моей компании из-за урезанного присутствия в КНР.

Посреди этих метаний мне неожиданно позвонил коллега из сингапурского офиса с предложением создать команду с нуля в Юго-Восточной Азии. Тут настало время давно добавленного в to-read лист труда «Из третьего мира в первый» первого премьер-министра Сингапура Ли Куан Ю. Книга показалась мне настоящим учебником государственности, где одна глава рассказывает о прагматичном мышлении правителя больше, чем весь «Государь» Макиавелли. Желание посмотреть, как это чудо-государство функционирует на самом деле, стало одним из решающих при переезде в Сингапур.

В моей ответственности оказалась вся Юго-Восточная Азия, и, конечно же, я обратилась к книгам, чтобы понять регион лучше. Интересно, что когда я спрашивала своих сокомандников о культуре, они прежде всего начинали говорить о еде, много и долго. Потом об одежде. Потом, может быть, о развлечениях типа концертов и клубов, но уж никак не о книгах. Книги здесь читают мало, по сравнению с Россией — критически мало, а если читают, то скорее книги по саморазвитию и бизнесу, чем художественные. И это очень четко предвидел Ли Куан Ю, говоря, что потребуется еще не одно поколение, прежде чем уровень культуры и искусств подтянется до уровня стран первого мира, куда уже подтянулась инфраструктура. Это правда как и для Сингапура, так и для других стремительно развившихся экономик Юго-Восточной Азии.

Но надо отдать должное народам этих стран — годы колониализма в первую очередь затормозили развитие культуры. Во времена, когда доступ к образованию и экономическим ресурсам сильно ограничен, у людей просто нет знаний и возможностей для занятий прекрасным. Колониальное время в ЮВА лучше всего описано иностранцами (хрестоматийные Киплинг, Моэм, Грэм Грин), а громкие имена местных литераторов появляются только сейчас, и в каждой стране их можно пока пересчитать по пальцам одной руки. Естественно, в первую очередь в своих книгах они стремятся переосмыслить турбулентный опыт освобождения от колониализма.

Можно обозначить индонезицев Прамудью Тура (его самый знаменитый труд — это так называемая «тетралогия Буру», которую он написал будучи в тюрьме на острове Буру: «Мир человеческий»; «Сын всех народов»; «Следы шагов»; «Стеклянный дом». Но если нет возможности так погружаться, «Рассказы о Джакарте» красочно описывают социальные проблемы Индонезии вскоре после освобождения от колониализма) и его «молодого продолжателя» Эку Курниавана, чей «Человек-тигр» был номинирован на премию Букера в 2016. В 2016 же году Пулитцеровской премии был удостоен американец вьетнамского происхождения Вьет Тан Нгуен с романом «Сочувствующий» (его сборник рассказов «Беженцы» говорит о той же теме — бегстве из Вьетнама и сложностях ассимиляции в США после). О подростковых сложностях ассимиляции в тайском обществе после жизни в Великобритании пишет С. П. Сомтоу в «Жасминовых ночах», и делает это не только фундаментально с точки зрения погружения в культуру, но и очень проникновенно, чем напоминает Дж. С. Фоера.

Со своим увлечением Востоком я часто слышу ремарки типа «да что там читать, разве они пишут что-то дельное». Тем забавнее мне было узнать, что с теми же проблемами сталкивался Гёте. Он первый из мыслителей выдвинул постулат о том, что во многих культурах существуют фундаментальные литературные произведения, и по праву считается «основателем» мировой литературы как дисциплины. «Настала эпоха мировой литературы, и каждый должен заниматься ее развитием» — запишет слова Гёте его преданный последователь Иоганн Петер Эккерман.

Уважение Гёте к восточной литературе тем более восхищает, что многие поистине мировые произведения еще не были переведены на европейские языки. Например, вместо упомянутых китайских текстов «Сон в Красном тереме» и «Путешествие на Запад» Гёте довольствовался только короткими любовными романами того времени.

Его приверженность Востоку не поколебало даже непонимание друзей. Как-то раз братья Гримм, не зная, как реагировать на то, что Гёте еще не прочитал присланные ими тексты немецких сказок, но с упоением говорил о персидских стихах, читал китайские романы и изучал арабский, подарили ему на день рождения тюрбан. Я могу отдаленно представить, что почувствовал Гёте. Как-то раз, узнав, что я начала изучать китайский, друзья решили поддержать мою мотивацию и подарили мне кружку с надписью «на китайском», которая на самом деле оказалась хвалебным текстом о японской природе на, соответственно, японском.

Гете называл среди семи великих светил Востока прежде всего персидских поэтов. Не обошла эта влюбленность и меня. Все началось с Орхана Памука с его «Имя мне красный». Памук обладает какой-то магической силой повествования; каждая его книга не похожа на предыдущую и каждая заставляет читателя почувствовать себя специалистом по определенной части в истории Турции. После «Имени…» я две ночи провела над изучением персидской миниатюры, турецкую традицию которой так упорно сохраняли герои книги, этакие «художники зыбкого мира» на турецкий манер. Поскольку в миниатюрах обыгрываются сюжеты из персидской классики, через пару вечеров настал черед «Шахнаме» Фирдоуси и «Хосрова и Ширин» Низами. Потом подтянулась более современная проза («Слевая сова» Садега Хедаята и «Дядюшка Наполеон» Ираджа Пезешк-зода стали живой классикой в Иране, но это как раз случай «без подготовки иностранцам вход воспрещен»; зато «Сентябри Шираза» Далии Софер и описания революции в Иране будут русскому читателю до боли близки и понятны, тем более что литературного дара у Софер не отбавлять).

Книга за книгой, в какой-то момент мне захотелось начать читать произведения на языке оригинала, но желание было задвинуто в глубь сознания как нелогичное. А еще через месяц нелогичная часть меня победила, и я начала занятия языком со специалистом по персидской литературе. Пока не знаю, куда меня это увлечение приведет, но более прекрасно звучащего для моих ушей иностранного языка я пока не слышала.

Мир становится намного насыщеннее, когда я не просто брожу по Стамбулу, Киото или Лхасе, а гуляю по местам полюбившихся романов; когда каждое слово иностранного языка ассоциируется с речью близкого мне героя, а описанные в статьях и учебниках события имеют «человеческое лицо».

При выборе книг «для вдохновения» у меня только два критерия: глубокое знание автором культурного контекста, о котором он пишет, и его высокое литературное мастерство. Однако всего два эти фильтра не пропускают много литературы: то автор «бака гайдзин», толком не разбирающийся в стране, то художественная ценность произведения оставляет желать лучшего. Тексты, отвечающие моим запросам, я коллекционирую, как жемчужины.

Путь от бесплотных пока мечтаний «о Востоке» в сибирском городе до жизни в сердце современной Азии, где я ежедневно работаю с представителями более десяти восточных национальностей, я прошла именно благодаря книгам.

И кстати, да, моя начальница-индианка профессионально занималась теми же танцами «бхаратанатьям», что и я.